[under-the-stars]

очень большая цитата о том, как нужно себя вести по жизни
не даёт мне покоя вот уже третий день

- Давайте-ка еще раз, - говорит Макмерфи. - Посчитаем, сколько
будут голосовать за меня, если я опять попрошу включать телевизор днем?
Примерно половина острых кивают: да - но голосовать будут,
конечно, не все. Он снова надевает шапку и подпирает подбородок обеими
ладонями.
- Ей-богу, не понимаю вас. Хардинг, ты-то чего косишь? Боишься,
что старая стервятница руку отрежет, если поднимешь?
Хардинг вздергивает жидкую бровь.
- Может быть. Может быть, боюсь, что отрежет, если подниму.
- А ты, Билли? Ты чего испугался?
- Нет. Вряд ли она что-нибудь с-с-сделает, но... - Он пожимает
плечами, вздыхает, вскарабкивается на пульт, с которого управляли
душами, и садится там, как мартышка, - просто я думаю, что от
голосования н-н-не будет никакой пользы. В к-к-конечном счете.
Бесполезно, м-мак.
- Бесполезно? Скажешь! Да вам руку поупражнять - и то польза.
- И все-таки рискованно, мой друг. Она всегда имеет возможность
прижать нас еще больше. Из-за бейсбольного матча рисковать не стоит, -
говорит Хардинг.
- Кто это сказал? Черт, сколько лет я уже не пропускал финалов.
Один раз я в сентябре сидел - так даже там позволили принести телевизор
и смотреть игры: иначе у них вся тюрьма взбунтовалась бы. Может,
вышибу, к черту, дверь и пойду куда-нибудь в бар смотреть игру - я и
мой приятель Чесвик.
- Вот это уже соображение по существу, - говорит Хардинг и бросает
журнал. - Может быть, проголосуем завтра на собрании? "Мисс Гнусен,
вношу предложение перевести палату en masse [целиком (франц.)] В "Час
досуга" на предмет пива и телевидения".
- Я бы поддержал предложение, - говорит Чесвик. - Правильное,
черт возьми.
- К свиньям твои массы, - говорит Макмерфи. - Мне надоело
смотреть на вас, старушечья рота; когда мы с Чесвиком отвалим отсюда,
ей-богу, заколочу за собой дверь. Вы, ребятки, оставайтесь, мамочка не
разрешит вам переходить улицу.
- Да ну? В самом деле? - Фредриксон еще раньше подошел к Макмерфи.
- Прямо высадишь своим большим башмаком эту дверь, настоящий мужчина?
О-о, с тобой шутки плохи.
Макмерфи почти и не взглянул на Фредриксона: он знает, что
Фредриксон может корчить из себя крутого парня, только крутость с него
слетает при малейшем испуге.
- Так что, настоящий мужчина, - не унимается Фредриксон, -
высадишь дверь, покажешь нам, какой ты герой?
- Нет, фред. Неохота портить ботинок.
- Вон что? А то ты очень развоевался - так как же ты вырвешься
отсюда?
Макмерфи оглядывает комнату.
- Ну что, если захочу, возьму стул и высажу сетку из какого-нибудь
окна...
- Вон что? Высадишь, да? Раз, и готово? Ну что ж, посмотрим.
Давай, герой, спорю на десять долларов, что не сможешь.
- Не утруждай себя, мак, - говорит Чесвик. - Фредриксон знает, что
ты только стул сломаешь и окажешься в буйном. Когда нас сюда перевели,
нам в первый же день продемонстрировали эти сетки. Сетки эти не
простые. Техник взял стул вроде того, на котором ты ноги держишь, и
бил, пока не разбил стул в щепки. На сетке даже вмятины хорошей не
сделал.
- Ладно, - говорит Макмерфи и опять озирается. Вижу, что его это
задело. Не дай бог, если старшая сестра подслушивает: через час он
будет в буйном отделении. - Нужно что-нибудь потяжелее. Столом, может?
- То же самое, что стул. То же дерево, тот же вес.
- Ладно, черт побери, сообразим, чем мне протаранить эту сетку. А
вы, чудаки, если думаете, что мне слабо, вас ждет большая
неожиданность. Ладно... Что-нибудь больше стула и стола... Если бы
ночью, я бы бросил в окно этого толстого негра - он тяжелый.
- Мягковат, - говорит Хардинг. - Пройдет сквозь сетку, только
нарезанный кубиками, как баклажан.
- А если кроватью?
- Во-первых, не поднимешь, а во-вторых, слишком большая. Не
пройдет в окно.
- Поднять-то подниму. Черт, да вот же: на чем Билли сидит. Этот
большой пульт с рычагами и ручками. Он-то твердый, а? И веса в нем
точно хватит.
- Ну да, - говорит Фредриксон. - То же самое, что прошибить ногой
стальную дверь на входе.
- А пульт чем плох? К полу вроде не прибит.
- Да, не привинчен - держат его три-четыре проводка... Но ты
посмотри на него как следует.
Все смотрят. Пульт - из цемента и стали, размером в половину
стола и весит, наверно, килограммов двести.
- Ну, посмотрел. Он не больше сенных тюков, которые я взваливал на
грузовики.
- Боюсь, мой друг, что это приспособление будет весить больше, чем
ваши сенные тюки.
- Примерно на четверть тонны, - вставляет Фредриксон.
- Он прав, мак, - говорит Чесвик. - Он ужасно тяжелый.
- Говорите, я не подниму эту плевую машинку?
- Друг мой, не припомню, чтобы психопаты в дополнение к другим их
замечательным достоинствам могли двигать горы.
- Так, говорите, не подниму? Ну ладно...
Макмерфи спрыгивает со стола и стягивает с себя зеленую куртку;
из-под майки высовываются наколки на мускулистых руках.
- С кем поспорить на пятерку? Покуда не попробовал, никто не
докажет мне, что я не могу. На пятерку...
- Мистер Макмерфи, это такое же безрассудство, как ваше пари
насчет сестры.
- У кого есть лишние пять долларов? Кладите или дальше
проходите...
Они сразу же начинают писать расписки: он столько раз обыгрывал их
в покер и в очко, что им не терпится поквитаться с ним, а тут дело
верное. Не понимаю, что он затеял, - пускай он большой и здоровый, но
чтобы взять этот пульт, нужны трое таких, как он, и Макмерфи сам это
знает. С одного взгляда ясно: не то что от земли оторвать, он даже
наклонить его не сможет. Но вот все острые написали долговые расписки,
и он подходит к пульту, снимает с него Билли Биббита, плюет на широкие
мозолистые ладони, шлепает одну о другую, поводит плечами.
- Ладно, отойдите в сторонку. Когда я напрягаюсь, я, бывает, трачу
весь воздух по соседству, и взрослые мужики от удушья падают в обморок.
Отойдите. Будет трескаться цемент, и полетит сталь. Уберите детей и
женщин в безопасное место. Отойдите...
- Ведь может и поднять, ей-богу, - бормочет Чесвик.
- Если языком, то пожалуй, - отвечает Фредриксон.
- Но скорее приобретет отличную грыжу, - говорит Хардинг. -
Ладно, Макмерфи, не валяй дурака, человеку эту вещь не поднять.
- Отойдите, барышни, кислород мой расходуете.
Макмерфи двигает ногами, чтобы принять стойку поудобнее, потом еще
раз вытирает ладони о брюки и, наклонившись, берется за рычаги по бокам
пульта. Тянет за них, а острые начинают улюлюкать и шутить над ним. Он
отпускает рычаги, выпрямляется и снова переставляет ноги.
- Сдаешься? - Фредриксон ухмыляется.
- Только разминка. А вот сейчас будет всерьез... - Снова
хватается за рычаги.
И вдруг все перестают улюлюкать. Руки у него набухают, вены
вздуваются под кожей. Он зажмурился и оскалил зубы. Голова у него
откинута, сухожилия, как скрученные веревки, протянулись по
напружиненной шее, через плечи и по рукам. Все тело дрожит от
напряжения; он силится поднять то, чего поднять не может, и сам знает
это, и все вокруг знают.
И все же в ту секунду, когда мы слышим, как хрустит цемент под
нашими ногами, у нас мелькает в голове: а ведь поднимет, чего доброго.
Потом он с шумом выдувает воздух и без сил отваливается к стене.
На рычагах осталась кровь, он сорвал себе ладони. С минуту он тяжело
дышит, с закрытыми глазами прислонясь к стене. Ни звука, только его
свистящее дыхание; все молчат.
Он открывает глаза и смотрит на нас. Обводит взглядом одного за
другим - даже меня, - потом вынимает из карманов все долговые расписки,
которые собрал в последние дни за покером. Он наклоняется над столом и
пробует их разобрать, но руки у него скрючены, как красные птичьи лапы,
пальцы не слушаются.
Тогда он бросает всю пачку на пол - а расписок там на сорок -
пятьдесят долларов от каждого - и идет прочь из ванной комнаты. В
дверях оборачивается к зрителям.
- Но я хотя бы попытался, - говорит он. - Черт возьми, на это по
крайней мере меня хватило, так или нет?
И выходит, а запачканные бумажки валяются на полу - для тех, кто
захочет в них разбираться.