загнанных лошадей пристреливают
внезапно!
закончил старье про Хавок/Банши
постапокалипсис, в котором очень злые мутанты переубивали половину известных нам по последнему фильму героев
и все плоховато ваще
Алекс/ШонСтранно, как один и тот же цвет может казаться разным в разные промежутки жизни.
Взять хотя бы рыжий. Раньше Хавок ассоциировал его с солнцем - с чем-то теплым, романтичным и глупым. Ему нравился этот цвет, как может нравиться собственная юность в разгаре второго рубежа и второго разменянного десятка; как пенка от молока, осевшая над верхней губой для того, чтобы её вытерли пальцем; как широкая полоса предутреннего света, проникшая в комнату на рассвете.
Сейчас рыжий напоминает ему пожары. Напоминает о пепелищах, которые захоронили в себе десятки, сотни мутантов - горящая плоть и её пугающий, сквозной запах, который, кажется, вжился в слизистую навечно. Пропитал кожу. Закоптившееся небо смотрело печально и молчаливо, и светло-оранжевые блики блуждали по его изнежившемуся старческому брюху. Пожары, которые невозможно было потушить - охота на ведьм глубокой ночью.
Когда Алекс смотрит на Шона, он видит костры. Он видит, как что-то перегорело и выползло наружу, чтобы спокойно сдохнуть, а остаточным явлением Кэссиди достались эти волосы - сухие, как солома, торчащие и спутанные. В них, кажется, можно расслышать треск искр.
- Ты не виноват, - уточняет Банши. Он всегда проделывает это вместо приветствия, вместо вступлений и рассказов о том, как протекают дела в облюбованном приюте.
Если стянуть с Шона его протертую на локтях почти худи, можно увидеть тонкую сеть шрамов на шее, уходящую вниз, под футболку. Уродливые узоры не так давно зажившей кожи - в этих местах она навсегда потеряла чувствительность. Алексу хочется поднести ладонь, прикоснуться пальцами, вылизать языком и понадеется, что всё будет исправлено. Кошки залечивают так свои раны - он мог бы залечь Шона, неправда ли?
Вот только Хавок скорее сдохнет, чем дотронется до почти свежих шрамов. Иногда ему кажется, что если наклониться слишком близко, можно услышать, как трескается незажившая кожа от малейшего движения Банши. Это, конечно же, невозможно - потому что Кэссиди не слепленная из пластилина фигурка, - но Алекс слышит. Так же отчетливо, как он слышит крики Шона, болезненные, отчаянные и задыхающиеся - воспроизводит их по памяти в своей голове каждую встречу. Корит себя. Ненавидит.
- Как у вас дела?
- По-прежнему. Еды не хватает, денег не хватает, конспирация дерьмовая, но мы справляемся.
Если вжать Шона в стену, в нагретый красный кирпич полуразрушенного дома, если придвинуться совсем вплотную и прижаться лбом к его лбу - кажется, что все снова в порядке. На этом расстоянии в пару миллиметров между их губами, носами, подбородками покоится свет, и мир, и счастливые дети мутантов. Выстроенный храм посреди развалов, на который у Кэссиди минут шесть, а у Хавока и того меньше. Алексу уже даже не хочется трахаться, ему хочется просто стоять и дышать одним с Шоном воздухом. Банши в его легких, он чувствует этот рыжий огонь в своем горле, почти задыхается от дыма - и это стоит всего пережитого риска. Стоит того, чтобы сердце заходилось в панике от каждого шага или шороха, стоит кошмаров по ночам и постоянной конспирации.
Стоит шепота "предатель" за спиной.
- Возвращайся со мной, а?
Когда Банши попросил в первый раз, его голос дрожал так, словно Шон вот-вот сломается. Тогда он боялся спросить и боялся услышать ответ, потому что уже знал его заранее. Сейчас он не волнуется и почти растягивает губы в улыбке - Алексу даже не нужно отвечать.
Они этого не выбирали.
- Придурок, будь осторожнее в следующий раз. Если тебя поймаю не я...
- ...какой-то несчастный навсегда останется без слуха.
Вот же рыжий мудак, а. Чокнутый рыжий мудак.
- Чувак.
- А?
- Береги себя, ладно? - Банши смотрит почти испуганно, и Алекс распознает в этой фразе совсем иные слова.
Он проводит ладонью по короткой рыжей щетине и смазано целует Шона в скулу.
- И когда это ты успел стать таким пидарасом, Кэссиди.
- Наверное, когда мы начала трахаться в собачьей позе, Саммерс.
Голоса городской охраны слышно так четко, будто отряд вот-вот повернет за угол. Хавок хочет отодвинуться и проверить, но Банши удерживает его рядом.
- Один, - произносит он, кусая Алекса в шею. - Два, - пропадает в душном, лишенном малейшего намека на нежность поцелуе. - Три, - Шон откровенно тащится от факта, что Хавок ниже его на несколько сантиметров. - Четыре, - так мало кислорода, мало чужого языка, мало жизни. Здесь и сейчас - не самая приятная временная петля.
На "пять" отряд поворачивает за угол.
закончил старье про Хавок/Банши
постапокалипсис, в котором очень злые мутанты переубивали половину известных нам по последнему фильму героев
и все плоховато ваще
Алекс/ШонСтранно, как один и тот же цвет может казаться разным в разные промежутки жизни.
Взять хотя бы рыжий. Раньше Хавок ассоциировал его с солнцем - с чем-то теплым, романтичным и глупым. Ему нравился этот цвет, как может нравиться собственная юность в разгаре второго рубежа и второго разменянного десятка; как пенка от молока, осевшая над верхней губой для того, чтобы её вытерли пальцем; как широкая полоса предутреннего света, проникшая в комнату на рассвете.
Сейчас рыжий напоминает ему пожары. Напоминает о пепелищах, которые захоронили в себе десятки, сотни мутантов - горящая плоть и её пугающий, сквозной запах, который, кажется, вжился в слизистую навечно. Пропитал кожу. Закоптившееся небо смотрело печально и молчаливо, и светло-оранжевые блики блуждали по его изнежившемуся старческому брюху. Пожары, которые невозможно было потушить - охота на ведьм глубокой ночью.
Когда Алекс смотрит на Шона, он видит костры. Он видит, как что-то перегорело и выползло наружу, чтобы спокойно сдохнуть, а остаточным явлением Кэссиди достались эти волосы - сухие, как солома, торчащие и спутанные. В них, кажется, можно расслышать треск искр.
- Ты не виноват, - уточняет Банши. Он всегда проделывает это вместо приветствия, вместо вступлений и рассказов о том, как протекают дела в облюбованном приюте.
Если стянуть с Шона его протертую на локтях почти худи, можно увидеть тонкую сеть шрамов на шее, уходящую вниз, под футболку. Уродливые узоры не так давно зажившей кожи - в этих местах она навсегда потеряла чувствительность. Алексу хочется поднести ладонь, прикоснуться пальцами, вылизать языком и понадеется, что всё будет исправлено. Кошки залечивают так свои раны - он мог бы залечь Шона, неправда ли?
Вот только Хавок скорее сдохнет, чем дотронется до почти свежих шрамов. Иногда ему кажется, что если наклониться слишком близко, можно услышать, как трескается незажившая кожа от малейшего движения Банши. Это, конечно же, невозможно - потому что Кэссиди не слепленная из пластилина фигурка, - но Алекс слышит. Так же отчетливо, как он слышит крики Шона, болезненные, отчаянные и задыхающиеся - воспроизводит их по памяти в своей голове каждую встречу. Корит себя. Ненавидит.
- Как у вас дела?
- По-прежнему. Еды не хватает, денег не хватает, конспирация дерьмовая, но мы справляемся.
Если вжать Шона в стену, в нагретый красный кирпич полуразрушенного дома, если придвинуться совсем вплотную и прижаться лбом к его лбу - кажется, что все снова в порядке. На этом расстоянии в пару миллиметров между их губами, носами, подбородками покоится свет, и мир, и счастливые дети мутантов. Выстроенный храм посреди развалов, на который у Кэссиди минут шесть, а у Хавока и того меньше. Алексу уже даже не хочется трахаться, ему хочется просто стоять и дышать одним с Шоном воздухом. Банши в его легких, он чувствует этот рыжий огонь в своем горле, почти задыхается от дыма - и это стоит всего пережитого риска. Стоит того, чтобы сердце заходилось в панике от каждого шага или шороха, стоит кошмаров по ночам и постоянной конспирации.
Стоит шепота "предатель" за спиной.
- Возвращайся со мной, а?
Когда Банши попросил в первый раз, его голос дрожал так, словно Шон вот-вот сломается. Тогда он боялся спросить и боялся услышать ответ, потому что уже знал его заранее. Сейчас он не волнуется и почти растягивает губы в улыбке - Алексу даже не нужно отвечать.
Они этого не выбирали.
- Придурок, будь осторожнее в следующий раз. Если тебя поймаю не я...
- ...какой-то несчастный навсегда останется без слуха.
Вот же рыжий мудак, а. Чокнутый рыжий мудак.
- Чувак.
- А?
- Береги себя, ладно? - Банши смотрит почти испуганно, и Алекс распознает в этой фразе совсем иные слова.
Он проводит ладонью по короткой рыжей щетине и смазано целует Шона в скулу.
- И когда это ты успел стать таким пидарасом, Кэссиди.
- Наверное, когда мы начала трахаться в собачьей позе, Саммерс.
Голоса городской охраны слышно так четко, будто отряд вот-вот повернет за угол. Хавок хочет отодвинуться и проверить, но Банши удерживает его рядом.
- Один, - произносит он, кусая Алекса в шею. - Два, - пропадает в душном, лишенном малейшего намека на нежность поцелуе. - Три, - Шон откровенно тащится от факта, что Хавок ниже его на несколько сантиметров. - Четыре, - так мало кислорода, мало чужого языка, мало жизни. Здесь и сейчас - не самая приятная временная петля.
На "пять" отряд поворачивает за угол.
-
-
25.07.2012 в 18:23как я хочу ещееееееее, падонак!