загнанных лошадей пристреливают
я знаю, что эта тема еще найдет более подходящий выход, более завершенный и более проработанный, но пока мне очень хочется что-нибудь такое зарисовать, посему вот зарисовалось
Алекс предпочел бы никогда его таким не видеть - осунувшимся, бледным, бритым и изуродованным. Он предпочел бы стереть эту картинку из своей памяти навсегда и, возможно, оставить Шона среди несчастных жертв правительства, измученных до смерти в одной из подземных лабораторий.
Выбирая между жизнью Банши и возможностью спокойно съесть порцию своих утренних хлопьев, Хавок выбрал бы второе.
Он ловит себя на этой мысли ежедневно на протяжении нескольких недель, и спускается к завтраку в крайне недовольном состоянии.
- Передай молоко, - просит Шон, насыпая полную тарелку "Лаки Чармс".
- Сам не дотянешься? - раздражается Алекс, но всё же протягивает наполовину пустую бутылку.
Кэссиди смотрит на него дольше, чем это необходимо, но не произносит ни слова.
Хавок садится за стол и надкусывает криво приготовленный сэндвич. В последнее время вся его еда выходит отвратной просто потому, что на кухне он никак не может сфокусироваться.
Алекс приходит сюда выпить лимонада или доесть остатки вчерашнего ужина, а Кэссиди уже пьет здесь свой чай, разглядывая газетные заголовки. Он сидит за столом всегда молча, не отвлекаясь и не обращая внимания на внешний мир.
Кухня искрится от состояния присутствия.
Вот Шон, а вот шрамы на его длинной бледной шее, уходящие под воротник футболки. Вот Шон, а вот его изувеченные зарубцевавшиеся руки. Вот Шон, а вот короткий ежик волос, прерывающийся на стыке бывших надрезов.
Когда Банши на кухне, помещение не только не пустует, оно разрывается от напряжения.
Алекса потряхивает, когда он добирается до ножей.
Потом недовольство ситуацией выливается в какие-то подростковые издевательства.
Саммерс необычайно язвителен и деспотичен, стоит Кэссиди столкнуться с ним нос к носу. Хавок задирает его, как новичка-задрота задирают в школе старшеклассники.
Этот детский сад разворачивается на глазах у всей школы, но Саммерс ничего не может с собой поделать. Его раздражают веснушки, раздражают шрамы, раздражает Шон - весь, целиком и полностью, словно одна гигантская красная тряпка - и Алекс даже не сдерживается.
Как-то раз он не сдерживается настолько, что Банши просыпается.
Это заметно лишь по сведенным бровям, и Алекс не удивляется, когда Кэссиди бьет его - кулаком, по лицу, так сильно, как может.
Алекс не удивляется тому, насколько это больно, и тому, что это всё же произошло.
Алекс удивляется только слезам на своих щеках, по-детски безудержным, горьким и опустошающим, внезапным, словно прорвавшаяся плотина.
Шон смотрит на него меньше секунды и резко прижимает к себе.
Они стоят так довольно долго прямо посреди холла, и к обоюдному счастью, они тут только вдвоем.
Хавок всё никак не может успокоиться, поэтому он почти не слышит, как Шон чуть слышно нашептывает ему в ухо:
- Всё в порядке, слышишь, всё в порядке. Ты просто не знал.
И вина окутывает Алекса вместе с этими успевшими стереться из памяти руками.
Алекс предпочел бы никогда его таким не видеть - осунувшимся, бледным, бритым и изуродованным. Он предпочел бы стереть эту картинку из своей памяти навсегда и, возможно, оставить Шона среди несчастных жертв правительства, измученных до смерти в одной из подземных лабораторий.
Выбирая между жизнью Банши и возможностью спокойно съесть порцию своих утренних хлопьев, Хавок выбрал бы второе.
Он ловит себя на этой мысли ежедневно на протяжении нескольких недель, и спускается к завтраку в крайне недовольном состоянии.
- Передай молоко, - просит Шон, насыпая полную тарелку "Лаки Чармс".
- Сам не дотянешься? - раздражается Алекс, но всё же протягивает наполовину пустую бутылку.
Кэссиди смотрит на него дольше, чем это необходимо, но не произносит ни слова.
Хавок садится за стол и надкусывает криво приготовленный сэндвич. В последнее время вся его еда выходит отвратной просто потому, что на кухне он никак не может сфокусироваться.
Алекс приходит сюда выпить лимонада или доесть остатки вчерашнего ужина, а Кэссиди уже пьет здесь свой чай, разглядывая газетные заголовки. Он сидит за столом всегда молча, не отвлекаясь и не обращая внимания на внешний мир.
Кухня искрится от состояния присутствия.
Вот Шон, а вот шрамы на его длинной бледной шее, уходящие под воротник футболки. Вот Шон, а вот его изувеченные зарубцевавшиеся руки. Вот Шон, а вот короткий ежик волос, прерывающийся на стыке бывших надрезов.
Когда Банши на кухне, помещение не только не пустует, оно разрывается от напряжения.
Алекса потряхивает, когда он добирается до ножей.
Потом недовольство ситуацией выливается в какие-то подростковые издевательства.
Саммерс необычайно язвителен и деспотичен, стоит Кэссиди столкнуться с ним нос к носу. Хавок задирает его, как новичка-задрота задирают в школе старшеклассники.
Этот детский сад разворачивается на глазах у всей школы, но Саммерс ничего не может с собой поделать. Его раздражают веснушки, раздражают шрамы, раздражает Шон - весь, целиком и полностью, словно одна гигантская красная тряпка - и Алекс даже не сдерживается.
Как-то раз он не сдерживается настолько, что Банши просыпается.
Это заметно лишь по сведенным бровям, и Алекс не удивляется, когда Кэссиди бьет его - кулаком, по лицу, так сильно, как может.
Алекс не удивляется тому, насколько это больно, и тому, что это всё же произошло.
Алекс удивляется только слезам на своих щеках, по-детски безудержным, горьким и опустошающим, внезапным, словно прорвавшаяся плотина.
Шон смотрит на него меньше секунды и резко прижимает к себе.
Они стоят так довольно долго прямо посреди холла, и к обоюдному счастью, они тут только вдвоем.
Хавок всё никак не может успокоиться, поэтому он почти не слышит, как Шон чуть слышно нашептывает ему в ухо:
- Всё в порядке, слышишь, всё в порядке. Ты просто не знал.
И вина окутывает Алекса вместе с этими успевшими стереться из памяти руками.